Справедливость требует
включить в число авторов этой работы, причём, в верхнюю строчку, замечательного
прозаика Олеся Бузину. Он едва ли не первый из наших современников усомнился в
абсолютной святости самой почитаемой на Украине «иконы». Я проверил его
источники и, под впечатлением публикаций украинского прозаика, написал свою
«Шевченкиану», считая, что мой вдохновитель, мастер иронии,
несколько увлекается, перенося её на бумагу.
Миф первый.
Солдатская шинель Тараса
В обильной Шевченкиане одна
из самых канонических иллюстраций - певец народной скорби в серой солдатской
шинели. А ведь этот предмет верхней одежды, разоблачающий жестокость
самодержавия, совсем не часто употреблялся вольнолюбивым Тарасом в десятилетней
службе. Обратимся к очевидцам. Ф. Лазоревский, офицер Оренбургской пограничной
комиссии, свидетельствует: «С Тарасом у нас одежда была общая, так как в это
время он почти никогда не носил солдатской шинели. Летом он ходил в парусиновой
паре, а зимой - в черном сюртуке и драповом пальто» («Киевская старина», 1899,
№ 2). Другие сослуживцы подтверждали, что, бывало, Шевченко, рядовой Отдельного
Оренбургского корпуса, разгуливал в белых замшевых перчатках, отдавал честь
старшим, небрежно приподнимая бескозырку, как цилиндр. Поколениям, прожившим
под грохот гигантской пропагандистской машины в советское «цареборческое»
время, в такое трудно поверить. Не верится и Б. Пасечному, с гневом и болью
живописующему ссыльный ад в Орских степях, где Шевченко «запретили писать и
рисовать, что для поэта было равноценно смерти». Упомянуты «изнуряющая муштра,
издевательства солдафонов, изоляция от родной Украины» («За вiльну Украiну»,
30.05.1995). О самоизоляции, когда Тарас Григорьевич со вкусом годами проживал
в столицах, Б.Пасечный тактически умалчивает.
Да, запреты были. Но кто и
когда исполнял «буквы» приказов в России? Гарнизонный писарь А. Груновский
оставил запись: «Хотя сначала, года полтора, ему и запрещали многое, а потом
все разрешили: и писать, и рисовать, и ездить на охоту». Писарю вторит капитан
Косарев: «Он со многих офицеров снимал портреты». Вот откуда у ссыльного
достаточно царских рубликов, чтобы нанимать солдатиков в караул вместо себя.
Послабления не свалились на
«злоумышленника» с неба. Молодой Тарас умел вызывать у окружающих сочувствие и
жалость. Он был щедро одарен природой: литератор, художник, актер, песенник,
душа любой компании, «выпить не дурак», при этом шалун и проказник во мнении
тех, кто его любил. Они и защищали от других, не столь влюбленных. Родная
Украина, вопреки вздохам Пасечного, обступала со всех сторон малороссийскими
лицами - от солдат до офицеров. Болтай на своей мове сколько душе угодно!
Мечтай о казацкой мести тем, кто тебя выкупил из неволи и в Художественную
академию определил! Строй планы, как «вражьей злою кровью волю окропить»! В
промежутках между такими мечтами и планами, свидетельствует тот же
Лазоревский, «Тарас Григорьевич с благодарностью вспоминал о своих начальниках
в Орской крепости, что ни о каких палках и фухтелях не было там и помину, что
никогда цензоров для его писем и рисунков не существовало. Он только числился
солдатом, не неся никаких обязанностей службы. Его, что называется, носили на
руках, он бывал в доме генерал-губернатора, рисовал портрет его жены и других
высокопоставленных лиц». В воспоминаниях ротного командира Е. Косарева «с 1852 г. Шевченко стал вхож в
наше маленькое общество... без него не устраивалось ничего, - были то обед или
ужин, любительский спектакль, поездка на охоту, простое сборище холостяков или
певчий хор» («Киевская старина», 1889, №3). Добавим, что в это «маленькое
общество» входил также комендант, подполковник Маевский, устраивавший для
подчиненных, в том числе и для поднадзорного штрафника-солдата, семейные ужины,
танцы до рассвета. После таких трапез с возлияниями Кобзарь позволял себе
пьяные истерики, обзывая прилюдно старших офицеров «палачами», что удивительно
сходило ему с рук. Излив таким образом душу, народный заступник удалялся в сад
комендантского дома, где одна из беседок служила опальному поэту для ночлега,
вторая - для дневного отдыха, к которому тот был охоч, пишет свидетельница пяти
последних лет «служебной каторги» гения в Новопетровском укреплении
Н. Ускова («Киевская старина», 1889, № 2). Она же: «Комендант не требовал
от него несения солдатской службы со всей строгостью... допустив появление его
в строю лишь в самых необходимых случаях». Конечно, полностью избежать казармы
за десять лет солдатской службы было невозможно, но по протекции
новопетровского доктора, например, Шевченко спал не на нарах, а на отдельной кровати.
При построении стоял в задней шеренге (видимо, по причине своего отнюдь «не
рядового» вида). На тяжелые работы его не посылали. Разумеется,
«привилегированному солдату» завидовали. У него даже было хобби - фотография,
новейшая забава «избранных». Вторым «избранным» был сам комендант. Хобби их
сближало. Аппараты и все прочее приобретал офицер. Что взять с нижнего чина!
Ведь гонорары за портреты офицеров-сослуживцев и их жен (а литературные не
платили) уходили на поднаем смены, когда приходила очередь стоять в карауле. Не
осуждайте гения! Этим он не «барство дикое» демонстрировал, подсмотренное в
развратном Петербурге, а заботился о безопасности Отечества на киргизских
рубежах. Какой из него караульщик?! «Я даже поверхностно не выучил ни одного
ружейного приема!» - признавался Тарас Григорьевич в дневнике.
«Где же ужасы николаевской
службы, о которых мы так начитаны? - вправе воскликнуть читатель. - Разве это
наказание государственному преступнику? Разве так «гноили» цари своих врагов?»
Никакого наказа «гноить» в
казарме, даже гонять по учебному плацу неблагодарного молодого человека из
царского кабинета не поступало. Император Николай, понимавший малороссийскую
речь, по свидетельству Белинского, хохотал, читая пасквиль на себя - поэму
Шевченко «Сон». Смех сменился гневом, когда дошел до отнюдь не поэтического
оскорбления императрицы. Это было слишком. Венценосная супруга, добрая,
отзывчивая душа, в 1839 г.
выделила (скажем по-современному) из семейного бюджета 1000 рублей, почти
половину суммы выкупной за Энгельгардтова казачка, Тараса. И вот благодарность!
Раз не выучился самородок из села Кирилловки правилам хорошего тона в Академии
художеств, пусть пройдет науку под ружьем. У Николая I был свой метод
перевоспитания молодых наглецов, безобразников, будь то дворянин или
разночинец: служба в отдаленном гарнизоне. Но с «правом выслуги». Многие из
таких через год получали первый офицерский чин. «Упрямый малоросс», как называл
Тарас сам себя, таким правом не воспользовался. Было бы ради чего лямку тянуть!
Он и так все десять лет в более чем офицерском чине шагал между гостиной
генерал-губернатора и комендантской беседкой в тихом саду - вольным художником,
одетым в «пару» и пальто, накормленным и напоенным, общим любимцем. Это Пушкину
в ссылке необходимо было голову ломать, как из разоренного имения какую-нибудь
прибыль получить. Для антикрепостника Тараса одним щедрым «имением» стала вся
интеллигентная, отзывчивая на реальную и виртуальную беду Россия. Такая служба
его устраивала. Ведал ли император, что его власть ограничивалась порогом того
летнего сооружения, где почивал подданный, хулитель его супруги? Наверное,
просто об этом не думал. Как не думал о том, что рядовой Шевченко дослуживает
третий год, не приняв присяги. А что за солдатская служба без присяги? Фикция.
Фикция же в конкретном случае с псевдорядовым Шевченко - курорт, как говорят в
наше время. Пусть окрестности Оренбурга - места не столь комфортные, как парки
Санкт-Петербурга, зато не столь голодные, как съемные комнаты в суровой
столице.
Тарас Григорьевич
десять лет... не служил. Это служба служила ему (и сколько еще будет служить!)
мифом о жестокой солдатчине, не греющей шинели, о тюрьме-казарме. Без этого
мифа одними только виршами петербургский живописец не стал бы ярчайшим на
Украине певцом «народной доли». Атрибуты солдатчины пригодились при
политическом заказе на образ защитника угнетенных. Но шинель нельзя носить
круглые сутки во все времена года. За изящной беседкой в кустах сирени плохо
просматривается казарма. Место Тараса в карауле сегодня в общественном сознании
все чаще занимает наемный солдат (за «рупь целковый»!), не отмеченный печатью
гениальности, возможно, парень из москалей, по новейшей терминологии -
«оккупант Украины». Образ страдальца меркнет, уступая место малоприятному коллективному
образу заказчика.
Может быть, истинный Тарас
Шевченко при этом обаяние свое в некоторой мере и теряет, но... Платон мне
друг, но истина дороже, говаривал мудрый Аристотель.
Миф второй.
Гениальный поэт и мыслитель
Пламенный революционер. Первый
историк Украины. Национальный Пророк. Основатель революционно-демократического
направления в истории украинской общественной мысли. Великий сын украинского
народа... Далеко не полная печатная и устная аттестация Кобзаря, Тараса
Шевченко, - на закате империи, в советское время, в современной Украине. Она
сидит в нашем сознании, как гвоздь с зазубринами, со школьной парты. Что до
«Кобзаря» - поэтического сборника, то это - «Библия украинского народа». Сам
Пророк - в бронзе, в граните, густо рассеянный по планете, подобно фараону из
загробного мира, властвует над миллионами живых, бодая её вислыми усами,
напоминающими моржовые клыки; он то суровый отец, когда гололоб, то добрый
дедушка - в смушковой шапке, то молодой разночинец - словом, многолик, как божество.
Один из пока что
здравствующих украинских литераторов рискованно подметил, что в Киеве всё
вокруг, как асфальтом, залито именем Тараса Григорьевича, даже Оперный театр,
«хотя ни опер, ни балетов Кобзарь отродясь не сочинял». Тут встанем на защиту самородка
из Кирилловки: поэты все-таки близки к опере, чем политики, Киров, например,
владевший из Тартар «Маринкой».
Не будем напрягать своих
оппонентов. Тарас Шевченко – действительно природный поэт. Без сомнения,
самобытный. Именно в самобытности и в новизне явления его поэтическая сила.
Другой на его месте был бы уничтожен огнем критики, лишен самого звания
«поэт». Так легкомысленно и вместе с тем блестяще, простодушно-небрежно
обращаться с рифмой, игнорировать ритм стиха, ради красочности ломать внутреннюю
логику темы, противоречить самому себе, выдавать за реальность самую
невероятную фантазию позволительно только Шевченко. Он был первым! Звуки его
кобзы существуют сами по себе - без слов, без смысла, заложенного в них и в их
сочетании. Мы на стороне Катерины, хотя до конца непонятно, то ли москаль её
обесчестил, то ли она «обесчестилась» посредством москаля. «Садком вышнэвым»,
рисуемым звуками шевченковских струн, был очарован Иван Тургенев, опытный
читатель и знаток людей. Он определил, как поэтическую, струю, «бившую в нем»
(в Шевченко), приметил страстность натуры, необузданность, без которой такая
струя не рождается. Признанный в Европе мэтр художественного слова по
незначительному числу прочитанной им шевченковской лирики увидел народного
поэта, талантливую личность, но усомнился в его «громадном», чуть ли не
«мировом» значении, в чем была уверена малороссийская колония в Петербурге.
Однако как раз со стороны
малороссов и украинофилов мы слышим нелицеприятные суждения о поэзии земляка.
Известный историк М. Драгоманов считал Шевченко величиной «дутой» в
литературном смысле. Другой патриот всего украинского, П. Кулиш, писал: «Лишь
небольшое количество стихов Шевченко - скромный, но душистый букет, который
имеет шансы не увянуть, остальное «не лучше сору». С такой (подчеркну,
украинофильской!) трактовкой согласен Н. Ульянов: «Поэтом он был не
гениальным и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны,
провинциальны; все их значение в том, что это дань малороссийскому языку». Отсутствие
«простоты вымысла и рассказа» и «наполненность вычурами» увидел в виршах и
поэмах Кобзаря Белинский.
Что касается народа, того
народа, к которому адресовался Кобзарь, людей малограмотных или вообще темных,
тот же Драгоманов свидетельствует о равнодушии народа к «проповеди новой
правды» вчерашним мужиком, что теперь вхож в панские гостиные. Удивительное
свидетельство! Объяснение находим у Н. Ульянова: Шевченко при жизни и в первые
годы за гробом был не национальным поэтом, а националистическим, певцом
сепаратистов, тогда еще малочисленных. Сегодня ситуация иная. Просвещенный
народ суверенной Украины просвещен целенаправленно. Не имеет значения, какой
поэт Тарас Шевченко (в смысле поэтического мастерства). Главное, какую
национальную ценность он воспевал. В этом он действительно Пророк.
Вернее, тень Пророка. А тени можно приписать многие качества: Мыслитель,
Историк (первый!), Основатель (общественной мысли), Революционер-Демократ. Но
обладал ли он ими при жизни? Отвечал ли столь высокой аттестации?
В революционности
«революционного демократа» (равно, как и в демократизме) сильно сомневались
проницательные современники, в том числе Драгоманов. Да и мы, простые читатели,
видим: в своём творчестве Шевченко - бунтарь пугачевского толка, жестокий
мститель-теоретик, призывающий «добре острить секиру»; его антицаризм
проявлялся в нотах типа: «Царей, кровавых корчмарей, в железо-кандалы закуй, в
глубоком склепе заточи», в ругани в адрес императрицы: «Сука!» (да, той самой,
что выделила из личных средств на его освобождение 1000 рублей).
Революционные преобразования
он представлял «окроплением злой вражьей кровью» будущей воли, когда «потечет
ста реками кровь в море». Да он и не был знаком ни с одним революционным
демократом, если не считать петрашевца Момбели - шапочное знакомство.
Проникнуться их идеями через чтение тоже не мог. По общему мнению,
подтверждаемому И. Тургеневым («Даже Гоголь был ему поверхностно известен»),
Кобзарь не шибко жаловал книгу, более прислушивался к разговору других; «Книг
не собирал, никогда не читал при мне» (скульптор Микешин). Слабо знал античную
мифологию, российскую общую историю, чем, по Микешину, «оберегалась его
исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому».
Драгоманов отказывался
подписаться под сочетанием слов «революционер и мыслитель», характеризуя
модного земляка. Он полагал, что с мыслью как раз и обстояло хуже всего у
Тараса Григорьевича. «Не верил Драгоманов, - пишет Н. Ульянов, - и в его
хождение в народ, в пропаганду на Подоле, в Кирилловке и под Каневом. Кроме
кабацких речей о Божьей Матери, никаких образцов его пропаганды не знаем». Он
никак не отозвался на отмену крепостного права. Неудивительно: крепостной
крестьянин никогда не был героем его произведений, бывший дворовый человек его
попросту не знал.
Помыслы Тараса были далеки от
кормилицы земли - он был погружен в нирвану несуществующей с 1775 г. легендарной Сечи. В
нем сидел гайдамак, и хотя он называл декабристов «святыми мучениками»,
воспринял их якобизм не в идейном, а в эмоциональном плане, замечает Н.
Ульянов. В цареубийственных стихах Рылеева видел он свой декабризм, виртуальной
«цареубийственностью» превзошел русского поэта - в кровавой мечтательности
проявив политическое настроение. Если уж под нажимом шевченкоманов согласиться,
что он революционер, то по темпераменту, не иначе.
Но есть одна сфера духа, в
которой яркой кометой вознесся Тарас Шевченко и всё сияет в зените, никак не
заходит за горизонт. Здесь он безусловно гений и прочая, и прочая.
Это русофобия.
Вопреки очевидным фактам,
Костомаров и ему подобные обеляли земляка, утверждая, будто шевченковские
«чувства не были никогда осквернены неприязнью к великорусской нации»
(«Основа», 1861, IV, с. 53). Всех русских он называет, как правило, москалями -
прозвищем, изобретенным ляхами. Пройдитесь по «Кобзарю», письмам, дневникам
Тараса. Прав Ульянов: «Несть числа неприязненным и злобным выпадам против
москалей... все они, весь русский народ ему ненавистны. Даже в любовных
сюжетах, где страдает украинка, обманщиком всегда выступает москаль». Речь идет
о моралисте, который, есть свидетельства, «перепробовал, сколько смог,
крепостных девок княжны Репниной».
Во дни, казалось бы,
наивысшего счастья и душевного подъема, признательности всему русскому
Петербургу, давшему художнику свободу, он пишет Основьяненко: «Тяжко жити з
ворогами». Что тогда говорить о годах солдатчины! Драгоманов заметил, «живучи
среди солдатиков, таких же невольников, как он сам, - не дал нам ни одной
картины доброго сердца этого «москаля»... Москаль для него и в 1860 г. - только «пройдисвит»
(проходимец), как в 1840 г.
был только «чужой человек» («Громада», № 4, 1879).
...Посетите Львов, откуда
продолжается поход на всю Малороссию врагов общерусского единства. Станьте на
проспекте Свободы лицом к бронзовому Тарасу, за спиной которого воздымается
поднятая им «хвыля» - волна, предполагаю, из «вражьей злой крови». Бронза
плохонькая, аргентинская (зато «iмпортна, мериканьська»), через многие дырочки
просвечивает, как решето на солнце. И начинает казаться, будто недобрый дух
поднимается над землей, заражая испарениями окисленной меди тех, кто еще
чувствует свою причастность к единому восточнославянскому племени, к общей
истории, общим культурным ценностям.
Миф третий.
Гуманист и защитник
угнетенных
В разгар перестройки во
Львове, на одной из писательских тусовок, прозаик Лизен, по совместительству
глава Общества еврейской культуры в городе, подогретый пьянящей гласностью,
выступил с требованием снять с репертуара местного драмтеатра пьесу «Гайдамаки»
- по одноименной поэме Тараса Шевченко. Мол, назойливые мотивы поэмы,
раскрывающие «жидiвську» тему, оскорбительны для тех, кто пережил холокост.
Требование было дружно отвергнуто местными митцями, «инженерами человеческих
душ». Интересно, если бы среди литературной братии были в том интеллектуальном
круге поляки, чья диаспора во Львове немалочисленна и которые объединились в
Польское общество, раздался бы протест на языке Мицкевича? Ведь антипольские
мотивы в поэме куда более насыщены бранью и живописанием кровавых сцен.
Вряд ли. Поляки - народ «гоноровый». Гайдамацкую литературу они не
читают, а если заглянут ради любопытства, то презрительно промолчат.
Заинтригованный гражданским порывом Лизена, я перечитал поэму. С интересом (в
школе нас заставляли. Какое там чтение? Какой интерес?). Действительно, поэма -
панегирик убийству и убийцам, причем, извращенцам в самых крайних проявлениях
кровавого хобби. Сцены насилия выписаны ярко и выпукло. Настолько мастерски,
будто рукой водил не «лирик вдохновенный», а заплечных дел мастер из пыточных
подземелий иезуитов или Грозного Иоанна. Русскому читателю, не знакомому с
нюансами мовы, как уверяют, «соловьиной», к сожалению, глубина
подлинника недоступна. Я решительно отвергаю избранный отрывок в переводе А.
Твардовского. Интеллигентнейший наш поэт явно был смущен откровенным
натурализмом Кобзаря. Он как бы смягчил его, выгородил, прикрыл своим словом от
гуманитариев-критиков. Но и отлучил от подлинных слов самого автора. Поэтому
беру на себя смелость и труд представить вам этот отрывок в своем переводе
(слабонервных прошу заткнуть уши):
Пробудились паны-ляхи,
да уже не поднялись:
Встало солнце — паны-ляхи
Покотом лежали.
Альта красною змеею
Весть несет повсюду,
Чтобы вороны слетались
К праздничному блюду...
«Кар-р-р»- выклевывает
мертвым
черный ворон очи;
Казачки запели песню
Дружно этой ночью.
Но дело не в самом
натурализме. Писатель на то и художник, чтобы создавать правдивые картины
события. Видимо, так и было на самом деле. Однако душа
художника неотделима от кисти, от пера. Как бы ни старался художник
принять позу нейтрального наблюдателя, быть беспристрастным ради истины, его
собственная душа, его боль, его личное отношение к изображаемому
непременно проявятся под слоем краски, между строк рукописи. И чем тоньше, чем
более мастерски владеет автор орудием труда, тем четче проступает он на
заднем плане изображаемого. Прочтите еще один раз страшную картину Бородинского
побоища. Куда бы не заводила вас нить повествования, вы видите Толстого,
слышите его глухой, наполненный болью голос, однозначный протест его души.
В поэме «Гайдамаки» протест
тоже выражен. В строках. За строками его нет. Боли не ощущается. Но есть
упоение разворачиваемой Кобзарем панорамы резни. Он весь там, в гуще событий. И
если в его руке не нож, то перо, которое бывает опаснее ножа. «Крови мне,
крови! Крови шляхетской, ведь мучает жажда, хочу я смотреть, как чернеет она,
кровью хочу я упиться». Герой, который произносит эту тираду (но, к счастью, не
его прототип), режет в поэме своих подростков-сыновей («бо дал присягу»?!) за
то, что мать отдала их в католическую школу - за измену Украине. Принимая во
внимание духовное влияние Шевченко на нынешних сепаратистов, пришедших к власти
на Украине, боязно становится за тех школьников из украинских семей,
родители которых выбрали русскую школу. Гуманизм гуманизмом, а Украина превыше
всего!
Ради справедливости
необходимо сказать, что гуманизм Тараса распространялся и за пределы милой
Малороссии. Заглянем на Кавказ и в «Кавказ» - поэму, которая дала
историческое и нравственное право львовским последователям Защитника угнетенных
народов переименовать улицу Лермонтова, одного из рядовых усмирителей черкесов
под суверенной крышей сакли, в улицу нового «Прометея» (один из образов
поэмы) - Джохара Дудаева. Уверяем, чтение «Кавказа» не пройдет для вас
бесследно. В какой-то мере, пусть на вершок, вы невольно переместитесь
смущенной душой в сторону симпатий к «витязям великим, Богом не забытым».
Разумеется, Шевченко не мог знать Шамиля Басаева, он пел славу эмиру Шамилю и
его горцам: «Вы боритесь - поборете, Бог вам помогает! С вами правда, с
вами слава и воля святая!» Привожу подлинные строки из «Кобзаря» в переводе П.
Антокольского. Строки из поэмы «Кавказ». Но есть еще один документ на эту тему.
Интимный. Письмо Тараса Григорьевича наказному атаману Я. Кухаренко. Тот был
кубанцем, следовательно, потомком запорожцев, добровольно, кстати,
переселившихся с Днепра на Кубань. Здесь их сабли, лишенные крымско-татарских
голов, нашли применение на головах «черкесских», тех самых шевченковских «витязей
великих» из поэмы. Только в письме к атаману они стали... «прескурвины сыны,
вражьи черкесы», простите за лексику. В эпистолярном мнении обличителя
несправедливой войны чиновный земляк Кухаренко, по сути колонизатор, угнетатель
горцев, выступает «истинно благородным человеком», чьими подвигами поэт
восхищается, «мнением которого дорожит». Как же «все императоры», «великие
князья» и их «люди муштрование», то есть «москали», которых,
по поэме, всех должно в горской крови утопить? Где Кобзарь искренен? - В поэме?
В письмах? Ай-ай-ай, настоящие гуманисты так не поступают!
...Смотрю на групповой
портрет кисти Шевченко: два малыша, полуголые киргизы, смиренно просят
подаяние. На втором плане, из-за двери, позирует сам Тарас - в добротном
мундире, без головного убора (как всегда, не по форме). Угнетенные и их
защитник. То ли уже подал, то ли в кармане пусто, то ли медный
пятак жалко; на поднаём москаля, в караул, отложен. Наблюдает, оценивает наше
нищелюбие. А может быть, «ларчик открывается просто»: моя хата з краю...
P.S. Работа над
«Мифами» приостановлена ввиду их неисчерпаемости. Признаюсь, вдохновляют темы:
Первый историк Украины.
Национальный Пророк.
Основатель
революционно-демократического направления в истории украинской общественной
мысли.
