…Максим приближался к высоткам и, перейдя через небольшой деревянный мостик, отделяющий высотки от парковой зоны, остановился. Навстречу шли две девушки, приблизительно его возраста, весело болтая. До его слуха доносились обрывки фраз. Проходя мимо него, одна из них, блондинка, державшая в руках небольшой букет, протянула ему одну, желтую розу. Максим застыл. Он был огорошен произошедшим, вспомнив только о такой же сцене, когда был в детском доме. Где та девчонка, что подарила ему медвежонка и розу, точно такую желтую розу? Это было давно…И где теперь его мама? Там, в синем, без единого облачка небе? А сестры?

       …Кто-то бил его по лицу, кто-то по ногам. Затем грубые руки приподняли его над землей, и бросили спиной на твердую, как камень, землю. Он лежал на земле, а теплая струйка крови, затекая под подбородок, напоминала о себе не только болью. Он осторожно, как смог, поднялся и, вытирая запекшуюся кровь с губ, чувствовал приторный привкус. Болела спина, ныла нога, но больше всего болело в груди.

Вот тогда все и случилось. Можно было осуждать его, судить, как судят малолетних преступников, но их, тех, кто его бил не судили. Почему? Он задавал этот вопрос маме, и всегда слышал один и тот же ответ: "не поймали их. Понимаешь: не нашли”. Возможно, она была права, возможно, она знала точно, но каково ему? Парню, которому исполнилось лишь десять.

       Боль прошла, но память, как и чувство лютой ненависти, осталось. Сначала он ненавидел своих обидчиков, но спустя год он стал ненавидеть и своих близких: маму и двух сестер. Он ненавидел сестер за все: за шушуканье между собой, за то, что мама им все прощает, объясняя это тем, что они еще слишком малы. За то, что всегда, когда бы он ни вернулся из школы, на их губах остатки сладостей. За то, что они лучше одеты, даже за то, что они- девчонки. А ему! Что остается ему? Только обида и все…В его детской голове будто два разума: один- чужеродный, жестокий и коварный, а второй- человеческий, добрый и сердечный. Он еще маленький, не созревший мальчик, полон обид.   

                -Неважно как победить и как уничтожить врага, важно каким ты увидишь его труп, - так учил жизни Максима дед Архип. Дед Архип представлялся ему, мальчишке, героем фронта, не погасил, а только усилил ненависть. …- Отработанным, чисто поставленным движением, я бью немца в грудь. Тот хрипит, бормочет что-то не по-нашему, но мне безразлично. Потом ордена, слава, - продолжает наставления дед Архип, увидев в глазах соседского парнишки огонек любопытства. Максим все понял по-своему. Он долго не спал, перебирая в памяти картинки, навеянными прочитанными книгами и рассказами деда Архипа. То, что он приготовил своей семье, было страшно. Жутко, страшно, но вместе с тем так будоражит его душу. Сейчас, в эти минуты, он уже испытывал радость от еще не причиненной своим родным боли.

       Дом, где он родился и вырос, горел весело, как будто подстегнутый неведомым ветром. Хорошо, что ему хватило ума остаться в горевшем доме, спрятавшись за бочкой, полной воды. Когда пожарные его нашли, он, надышавшись дыма, тупо смотрел на догоравший дом, на обгоревшие головешки, весело трещавшие позади него. Соседи, чужие незнакомые люди стояли полукругом, потупившись, переминаясь с ноги на ногу. Страшно. Конечно страшно, увидев то, что осталось от женщины и ее двух дочерей. Воздух пропитан запахом гари, а еще, обгоревших человеческих останков. Хотя вот ведь- мальчишку спасли! Слава Богу! А он, вытирая глаза, пялился на дело своих рук.” –Я, сделал! Так оно будет лучше. Вот теперь-то я заживу сам, без присмотра…”

       Так думал он,  высокий, худощавый мальчишка, дрожащей рукой трогая взъерошенную ветром макушку. Так ему этого тогда хотелось. Ему потребовался большой запас умения лгать, и он справился. Но спустя неделю все пошло по-иному. Серое здание детского дома, мрачные, лица воспитателей, а что еще хуже- дети, обитатели- дома. Потом, спустя месяц он все поймет, заплачет, но будет поздно. Не будет вольной жизни, как не будет его родных. А затем, через годы он, волк-одиночка, как прокаженный, мотавшийся по стране, и- тюрьмы, куда он с завидным постоянством попадал. Как в кривом зеркале, он, оглядываясь назад, видел дело своих рук. Хотелось взять в руки камень швырнуть в прошлое, но…

        И когда он в последний раз вышел из ворот колонии, застыл, уставившись в небо. На его глазах застыла одинокая, искренняя слеза. Он был крепким парнем, но тогда он искренне плакал. Может быть, за последние годы впервые он стоял на развилке, не зная, что ему делать. Куда пойти? К кому? Самым ужасным было то, что он никому не нужен. Его взгляд был растерян, он- мужчина с русыми стрижеными волосами, уже не мальчик. 

      Даже самые отъявленные бандиты любят, когда их утешают, постоянно твердя, что им необходимо утешение, как сладкое детям. Он нашел гадалку и, заплатив ей положенную сумму, приготовился вникать. Раскинув карты, цыганка на короткий миг застыла, потом, не поднимая глаз,  пробормотала:

            -Иди в церковь.

            -Зачем? - Максим криво усмехнулся. / Неужели она попытается его обмануть?/. - Зачем?

            -Карты подсказывают. Вот этот расклад Таро- это крест, а… Она еще долго говорила, а он слушал ее, верил и, сцепив ладони, шептал только что услышанные от цыганки слова…Кланяющийся епископ и кельтский крест это- поход… Куда? Зачем? Ему хочется что-то сказать, но язык онемел, а слова замерли.

Поднявшись на ноги, он чувствует позыв к рвоте и, его выворачивает наизнанку. Он не готов меняться. /Зачем?/ Он боится попасть в новую ловушку.

Десять лет спустя.

      Людской поток вливается в открытые настежь двери церкви. Максим стоит в стороне, держа в душе груз греха, пропуская через себя слова, произнесенные проходившими мимо прихожанами: "Батюшка у нас крепкий…Да, служба сегодня будет знатная, сам владыка пожаловал…Вот нехристи, что устроили…Если бы не церковь, я бы…”

        Он впитывает обрывки слов, как губка. Толпа теснится, просачиваясь в двери церкви, и вскоре он остается  совершенно один. Один, с поседевшей рано головой, посреди тихой безлюдной площади, где только он и шелест ветра. Груз тяжел, очень тяжел, но нести его в себе, сил  нет.

       -Что мне нужно? Что? Мне нужна исповедь? Зачем? Я сам не знаю, но чувствую - что нужна. Разве можно приблизится к огню, не почувствовав тепло и разве возможно прийти в церковь и не помолиться?

        Он смотрит наверх на маковку церкви и видит позолоченные церковные кресты. Они  зовут и манят его, но что-то, что спрятано глубоко, позволяет ему сделать шаг. В последние дни он просыпался среди ночи, думая, что это- обычный кошмар. Но дни проходили, а ночи становились все длинней и ужасней. Ему еженощно  снилось то же самое, но более выразительно, так отличается черно-белое кино от цветного фильма. Еще с вечера память, стертая и, как он думал, навсегда уничтоженная, проснувшись, вопила: "Ты мудришь! Ты лукавишь, и в этом я тебе помогу. Когда приходит вот такое счастье, кто как не я, приподниму завесу твоего скрытого ото всех падшего духа? /Хотя слово то, какое-Дух/. Зачем тебе все это надо? Ведь можно все сделать проще и надежней: возьми в руки кусок бечевки да найди хороший сук. Ну что - страшно? Нет? Ты- упрямый, глупый мужик. Меня устраивает твоя лысина, твое серое вещество. Что же тебе еще надо? Иди и посмотрим, что из этого получится. Иди…”

      Утром, едва рассвело перед походом в церковь, побрившись, он долго рассматривает свое отражение путаясь в тяжелых мыслях. "- Дерьмо собачье- моя память. Зачем канителиться, пытаясь оправдаться перед тем, что не только плохо лежит на дне моего рассудка, а еще пытается что-то мне доказать”.

 Выходя из квартиры, он всматривается отсутствующим взглядом в серые, утренние облака, и неожиданно вспоминает. Когда он плелся по пустынной и мокрой дороге, спасая неизвестного ему человека, о чем думал? Оказалось, что в его, лишенном благородства, полном подлости и ненависти сердце, есть свободная ячейка для добра/?/. Ничтожная ячейка, но она существует! Вторым толчком оказался совхозный сторож, вытащивший его из полыньи и отпаивавший его долгие три месяца. Он лежал худющий, слабый от болезни, а дед Иван, так звали сторожа, хлопотал над ним. Наверное, оттуда и пришло к нему тепло и раскаяние? /Или он ошибался?/ Или там, за воротами лагеря, когда он что-то понял, но отбросив правильные мысли, поступил, как обычно…

      Он входит в церковь, обнажив голову, среди прихожан он единственный кто выделяется. Он понимает взгляды - так нужно. Странное сочетание страха, силы и детской беспомощности. Свечи, как яркая, узорчатая паутина, мелькают впереди, отражаясь в иконах... Ему они кажутся далекими, погруженными в туман, неземными, как будто прибывшими из глубин иного мира. На душе  смутно, а руки дрожат мелкой, такой противной дрожью. Но уж если пришел, значит, лежит на нем печать, которую необходимо стереть. "-Что-то происходит. Что-то со мною происходит, но что?”

       Служба окончена, он остается на месте, как будто знает, что к нему подойдут. Священник трогает его за рукав и произносит едва слышно: "Пойдем”.

Максиму кажется, что он долго идет за священником в ту часть церкви, где стоит алтарь. Такое чувство, будто не он идет, а его ноги сами несут, без его на то позволения. Спустя минуты он начинает говорить, нести словесную кашу, но священник его не перебивает, слушает. Когда исповедь окончена, Максим, вытирает рот, мокрый от крови. Он хватает воздух судорожными глотками, как будто сейчас умрет. Священник, грустно качая седой головой, дотрагивается до его руки и, произносит задумчиво:

            -Скажу тебе словами Святого Писания: …Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься. Каждый из нас даст за себя отчет Богу. Не мне судить, не мне направлять тебя на путь истинный. Ты стоишь на перекрестке и сам выбери свою дорогу…

      Максим замер, слушая, кусая губы. Он решил прийти сюда - он пришел. Он произнес слова, так долго питавшие его ненавистью - он произнес. Он выслушал священника…Что теперь?

      …Присел на берегу реки, и, всматриваясь в ее темные, быстрые воды, принял решение. Это было доброе, правильное решение, первое за прожитые им долгие годы…

 Жить…За тех, кого убил, за тех, кого не родил, за тех, кто…придет в мир вслед ему…

Жить, каяться и смотреть в мир с чувством сострадания к другим…А еще…

2009